Канал грез - Страница 14

— Тогда зачем было тащить нас сюда, где мы должны были заблудиться? — почти кричал Брукман. — В городе, где хозяйничают бандиты! Надо же было соображать! Мы должны знать, где мы находимся!

— Не волнуйтесь, — сказал Мандамус, вытирая лоб белым носовым платком. И, указав на Эндо, который в это время фотографировал двух бурно жестикулирующих панамцев, успокоительно добавил: — Господин Эндо — штурман!

Хисако, крепко прижимая к себе сумку с покупками, как советовал Брукман, оглядывалась по сторонам и, несмотря на жару, на уличную толчею и на то, что они заблудились, чувствовала себя счастливой. Причем не оттого, что столько всего накупила, а оттого, что очутилась в такой непохожей стране. Пускай здесь опасно, временами бывает страшно и по сравнению с Японией царит полнейшее беззаконие, но зато здесь все по-другому! Она ощущала, что живет. Хисако попыталась представить себе, какая музыка подошла бы сюда, какое произведение она выбрала бы сейчас под стать своему настроению, чтобы ноты запели и заговорили, чтобы в ее игре зазвучали новые оттенки, которых прежде она не слышала.

В конце концов они все же выбрались из лабиринта и продолжили свою прогулку по городу, любуясь старинными испанскими виллами, собором, площадью Боливара и ослепительно белым президентским дворцом с фламинго.

— Очевидно, эти зенитные ракеты на крыше — новое слово в архитектурном декоре, — заметил Брукман, заглядывая через плечо Ман-дамуса в путеводитель.

— По-видимому, да.

Они спустились к морю, вышли на Пласа-де-Франсия и с крепостной стены полюбовались на усеянную островами бухту. Внизу под безоблачным небом сверкал на солнце Тихий океан, переливаясь зелеными, синими и фиолетовыми оттенками. В знойном воздухе кружили чайки.

Оттуда они побрели обратно на Авенида-Сентраль и заглянули в кафе под названием «Интернасьональ», где хозяйничал огромный негр по фамилии Макферсон, который говорил на смеси аристократического английского с ямайским диалектом. Они заказали чай. Мятный для Мандамуса и китайский для остальных.

— Ого! — внезапно воскликнул Мандамус, все еще продолжавший изучать путеводитель. — В нижней части крепостной стены, рядом с залом судебных заседаний, находятся казематы, где во время отлива приковывали приговоренных к смерти узников. — Мандамус оторвался от книги, его глаза горели. — Понимаете? Потом, когда начинался прилив, Тихий океан поглощал их… луна поглощала их! Мы должны вернуться и посмотреть на эти казематы. Что скажете?

Одноклассники дразнили ее, потому что она была похожа на волосатых айнов. Айны — это такие японские туземцы, вроде аборигенов в Австралии и краснокожих индейцев в Америке. Начиная с восьмого века японцы ямато, приплывшие с азиатского материка, оттесняли их все дальше и дальше на север; последние айны сохранились только на Хоккайдо, самом северном острове. Считалось, что типичные айны бывают рослыми, плотными и очень волосатыми, а Хисако, хотя и была среднего роста, отличалась черными как смоль волосами и густыми бровями, доходившими чуть ли не до висков. У нее были глубоко посаженные глаза, отчего она еще больше напоминала айнов. Поэтому в школе ее дразнили и говорили, что ей не хватает лишь татуировки на руках и губах, которой украшают себя настоящие айны.

В школе ей легко давался только английский, и девочки говорили, что она никогда не поступит в университет, даже на двухгодичный курс, потому что она глупая, и у нее никогда не будет мужа, потому что она волосатая уродка, как айны, и она до старости останется бедной, безмужней секретаршей, как ее мать.

Она не обращала на них внимания, читала английские сказки и училась играть на виолончели. Однажды, в середине зимы, четыре девочки поймали Хисако в школьной раздевалке и прижали ее ладони к раскаленному радиатору, она плакала, визжала, сопротивлялась, руки пронизывала жгучая боль, а девчонки смеялись и передразнивали ее крики. Наконец, рыча от обиды и боли, Хисако сумела высвободить голову, оставив в руке одной из одноклассниц клок окровавленных черных жестких волос, вцепилась зубами в запястье самой большой девчонки и постаралась укусить как можно сильнее. В ушах зазвенело от истошного крика, хотя рот Хисако был занят, а ладони по-прежнему горели.

Очнувшись, она обнаружила, что лежит на полу. Во рту был вкус крови, голова болела. Руки были красными от ожога, пальцы не сгибались. Она сидела на полу, скрестив ноги, раскачивалась взад и вперед, положив руки на колени, и тихо плакала, мечтая, чтобы, как в сказке, ее слезы, упав на обожженную кожу, вылечили ожоги.

Мама, судя по всему, поверила в ту историю, которую рассказала Хисако, — будто по дороге из школы она выхватила из костра раскаленный железный прут. Госпожа Онода ничего не сказала ни по поводу вырванных волос, ни по поводу синяка на лице, и Хисако решила, что мама просто дурочка, раз ее так легко обмануть; так она думала, пока не услышала ночью сдавленные всхлипывания, доносившиеся из комнаты матери. Обожженные руки были забинтованы. Хисако сидела, прижавшись к маминому плечу, и госпожа Онода, обняв дочку, читала ей вслух; иногда она читала сама, положив английскую книжку на колени, и носом переворачивала страницы, порой просто сидела со своей виолончелью, смотрела на инструмент или терлась о него щекой. Когда хотелось поплакать, Хисако утыкалась лицом в ямку под локтем, чтобы не закапать слезами полированную поверхность инструмента. Господин Кавамицу был в восторге от успехов девочки. Он сказал ее матери, что она чрезвычайно одаренный ребенок (на что госпожа Онода только вздохнула, ведь это означало, что ее ожидали новые расходы). Господин Кавамицу принял в судьбе Хисако живое участие; он написал письмо в Токийскую музыкальную академию, и там согласились прослушать девочку, чтобы убедиться в ее талантливости. Если она оправдает ожидания, ей дадут стипендию. Но для этого нужно было съездить в Токио… Госпожа Онода отправилась в банк.