Канал грез - Страница 52

К оглавлению

52

Заработал крупнокалиберный пулемет; Сукре и боевик, который связывал пленников, вынырнули из-за двери и тоже начали стрелять. Боевик, державший Хисако, протолкнул ее вперед и начал стрелять из своего «узи»; трескучий, сверлящий звук раздавался у самой ее головы.

Филипп, Брукман, Эндо и Блевинс пытались встать на ноги. Мари Булар и миссис Блевинс стояли на коленях и дрожали так, как будто их сотрясал самый звук выстрелов. Миссис Блевинс пыталась оглянуться назад, чтобы увидеть мужа. Мандамуса Хисако увидеть не смогла. Весь салон плавал в густом дыму, как в тумане.

Увидев, что офицеры встают, Сукре, не снимая пальца с курка, повернул ствол к ним. Брукмана отбросило назад, словно отдернуло тросом; Филиппу разворотило живот, и он сложился пополам. Она закрыла глаза.

Она открыла глаза снова, когда сквозь звук стрельбы услышала, как закричала миссис Блевинс. Женщина метнулась сквозь ряд поваленных стульев к своему мужу; он лежал на боку, его рубашка была пропитана кровью. Она так и упала на него. Сукре продолжал стрелять, блузка миссис Блевинс прорвалась в четырех или пяти местах. Одновременно с нею вскочила и Мари Булар и бросилась на Сукре; боевик, державший Хисако, повел стволом «узи» чуть-чуть в сторону, и женщина упала в грохоте и облаке дыма.

Они покончили со всеми мужчинами. Господин Мандамус чудом остался невредим и протестовал до последнего, пока Сукре не заставил его замолчать одним выстрелом из своего пистолета. Солдаты решили, что обе другие женщины мертвы. Они бросили Хисако на пол и сорвали с нее юкату.

Они собирались изнасиловать ее тут же, но вместо этого потащили за ноги по коридору в телевизионную каюту: в салоне было не продохнуть от удушливого едкого дыма.

Форс-мажор

Глава 9
АГУАСЕРОС

Ее пальцы начинали болеть от каждого прикосновения к виолончели.

Прежде чем разойтись, демонстранты собрались вместе, чтобы проверить, кто арестован или ранен. Один из студентов вызвался отправиться с группой, которая должна была проводить полицейские автобусы до города и выяснить, что случилось с теми, кого они недосчитались. Остальные должны были вернуться на машинах и нанятых микроавтобусах.

Она обнаружила, что без всякого труда может хранить молчание; никто даже не заметил пережитого ею потрясения. Все остальные испытывали воодушевление, радуясь, что отделались всего лишь красными глазами да сопливыми носами. Они болтали, вновь переживая и пересказывая случившееся. Похоже, никто ничего не слышал про мертвого полицейского.

Они пошли в тот же бар, в котором встретились в прошлый раз. Она зашла в туалет, где ее вырвало.

По телевизору показывали новости; столкновение около аэропорта было главной новостью, сенсацией — убитый полицейский. Мнения студенческой компании разделились; одни сами пострадали от дубинок или знали людей, которым во время беспорядков в университете, на демонстрациях в аэропорту или на митингах против вьетнамской войны полицейские сломали руки, эти цедили сквозь зубы, что полицейский, скорее всего, получил по заслугам, а возможно, это вообще было делом рук другого полицейского, который в разгар боя свел с ним старые счеты… другие, подобно Хисако, отмалчивались.

Она ушла как можно раньше, кашляя и ссылаясь на головную боль. Дома она сидела в темноте, уставившись на прихотливые отсветы городских огней, просачивающиеся на стены и потолок сквозь оконные жалюзи. Она все еще смотрела на белые и оранжевые полосы, когда те начали постепенно бледнеть в предрассветном полумраке наступающего дня.

Она не знала что делать: признаться, сбежать или просто притвориться, будто ничего не произошло…

Она не знала, что заставило ее сделать это. Гнев и боль, возможно, но что в этом особенного? Наверное, там были сотни людей, еще более разгневанных и больнее побитых, чем она. Однако они никого не убили.

Что же в ней есть такое, что толкнуло ее на это? Обыкновенно она не проявляла склонности к насилию; иногда ее обвиняли в том, что она бросается в музыку, точно в сражение, что ее смычок и пальцы чересчур агрессивны, но ведь это (она засунула руки под мышки и уставилась на серый рассвет) все-таки не убийство.

Она все еще не могла поверить, что сделала это, но память, живая и кровоточащая, как привкус и запах газа, говорила иное. Память засела не только в мозгу, но даже в костях и в пальцах. Пальцы помнили, как хрустнуло под ними, когда они вонзились в горло; пальцы вновь начинали болеть при одном воспоминании о том, как они прогнулись от удара, наткнувшись на чужую кость. Она скорчилась, охватив руками колени и уронив голову; она рыдала, уткнувшись в джинсы и вдавливая пальцы в тело с такой силой, точно хотела их сломать.

На следующую ночь ей тоже не удалось уснуть, и она до рассвета бродила по городу: по трущобам Мыльного квартала, мимо тихих парков, по переулкам, где из забегаловок неслись такие звуки, как будто кто-то трясет гулкую коробку, набитую миллионом тоненьких гвоздиков, а из караоке-баров разносилось нестройное пение подгулявших бизнесменов; по улицам, где в ярко освещенных витринах красовались европейские гипсовые манекены, наряженные в платья за миллион йен, а электронные компании демонстрировали свои последние новинки, похожие на сверкающие ювелирные изделия, и по окраинам, где теснились темные домишки, а единственными звуками были отдаленный гул города да где-то далеко — визг отходящих поездов.

На другой день ей удалось забыться тревожным, прерывистым сном; она резко просыпалась в полной уверенности, что секунду назад стихли отзвуки какого-то грозного звука и ее разбудил чудовищный взрыв, волны которого едва замерли. Один раз ее пробудило маленькое землетрясение, отозвавшееся в квартире слабой дрожью, само по себе неприметное. До этого она никогда не обращала внимания на землетрясения, но сейчас встревожилась, воображая, что эта встряска была лишь прелюдией большой катастрофы, что следующий удар сметет с лица земли весь Токио, разрушит ее дом, и она погибнет под завалами, многотонные обломки рухнут на нее, раздавят, как насекомое, раздробят кости, и она умрет, не успев позвать на помощь.

52